Кузьминский это такой близкий к Нортону Доджу межконтинентальный гуру - собиратель, манипулятор и L'enfant terrible артистической тусовки Нью-Йорка в 90-х и начале нулевых. То есть может быть и раньше и позже он был тем же самым, но я об этом ничего не знаю.

Я попадал к Кузьминскому несколько раз в отчетный период, и каждый раз едиственным мне близким по духу человеком оказывалась Мышь и огромный борзой кобель, забыл как его звали. Позор на мою седую голову. Кобель всех посторонних рвал в клочки по малейшему поводу, но для меня сделал исключение, очевидно увидев, как я сижу на кухне и беседую с Мышью, в то время как вся остальная тусовка старалась попасть в кадр опертора National Geographic. Кузьминский же, увидев как я фамильярничаю с его кобелем, очевидно его ко мне приревновал, и на этом наше общение в тот раз и закончилось. И я, улизнув от Юли Беломлинской, покинул ту квартиру на Брайтон-бич, где тогда вершились судьбы Art Party Pravda и русского искусства в Нью-Йорке вообще. Но по своей привычке быть историческим свидетелем, я в этот короткий период застал самый разгар драмы между Кузьминским и Шемякиным, когда последний, в очередной раз успешно похоронив финансово очередного друга, способного хоть как-то структурировать культурный бульон эммиграции, очевидно перешел на другой уровень. И бульон очень быстро и окончательно протух, чему я опять таки стал свидетелем через несколько лет, когда общался уже с Валерой Бояхчаном и с Никитой Поленовым.

Никита тогда поразил меня тем, что сразу, между делом, одной эпиграмой описал сушность Валеры Бояхчана, в которого я тогда был просто влюблен. Более того он одной строчкой предсказал печальную судбьу того фильма о Валере, который я тогда хотел снять. А еще он, хитро прищурившись от табачного дыма, с каким-то нехарактерным для него самодовольством упомянул, что Кузьминский не включил его в свою Антологию. Никитины стихи вобщет как червонец нравились всем и всегда, и его это несколько настораживало. Поэтому попытка Кузьмиского его игнорировать была им воспринята как самый большой комплимент. Чем он еще раз доказал свою свою способность поэтически воспринимать самую сущность не только судеб Мира, что легко, но и таких супер талантливых людей как Кузьминский и Бояхчан.
Потом, еще раз столкувшись с Кузьминским, я понял, что дело не в Шемяке, и не в ревности, и даже не в попытке манипулировать историей искусства. Никита действительно самим фактом своего существования разрушал саму концепцию русского искусства и русской культуры, которую отставивали и продолжают отстаивать и Кузьминский, и Шемякин, и Нортон Додж. И может быть прав был Никита, когда, встретив Христа и Любовь, просто отказался от своего таланта?